Маленькая Катенька. (Первое продолжение, а второе продолжение идёт следом).

Не было только Бабы-Няни, но часто она к нам приходила, иногда ночевала, а уж если кто из детей заболевал, - то жила все время болезни. И Граменька часто приезжала, возила нас кататься на Добром, иногда в кондитерскую за конфетами и пирожными.

Потом мама говорила, что это был самый счастливый в ее жизни год, когда они с папой зажили, наконец, своим домом. Папа, я думаю, тоже был рад не жить, наконец, в зятьях, а стать самому хозяином в своей семье.

И вот снова настала Пасха! В столовой накрыли пасхальный стол. Ночью после заутрени все пришли к нам. Мама была такая нарядная и красивая в модном шелковом сером платье с розовыми цветочками. Папа в новом костюме, дядя Костя с тетей Марусей, Паша Батюшков, Володя Лимонт-Иванов, Аркадий Снесаревский, его сестра с мужем - все молодые, веселые, шумные. Христосовались. Мужчины, понятно,

выпили и заговорили громче обычного. Мы тоже появились, так как уже настало утро. Нам подарили шоколадные яйца и большого шоколадного зайца - только одного! В зайце вынималась шоколадная подставка и из него высыпались конфеты – драже.

А на столе стояла фаршированная утка, жареный поросенок, окорок. - У всех ножки были обернуть белой завитой и гофрированной бумагой: очень нарядно. Масло было в форме барашка, куличи украшены сахарными цветами, возле сырной пасхи стоял сахарный барашек с красным флагом /?/. Яйца мы сами красили накануне и с гордостью посматривали на свои любимые, особенно удачно покрашенные.

Потом, все пошли поздравлять Граменьку и теток. Вечером мама, вернувшись домой, прямо, в передней села на стул, сняла модные туфли и корсет вытащила из под платья и сказала, что праздники ужасно мучитель­ны из-за неудобной одежды! Папа только посмеивался.

Летом мы поехали к папиной маме в Бедрицы. Ехали мама, няня Прися, Леля и я. Было очень интересно ехать в поезде так долго. До. Бессоновки мы ехали всего два часа, а тут почти двое суток, В Харькове нас проводили все Озеровы. Граменька, конечно, всплакнула на вокзале.

У нас было отдельное купе первого класса, с бархатными диванами, зеркалом и умывальником. Севши в поезд, еще даже до его отправления мы потребовали у мамы есть. Она сказала, чтобы мы подождали пока выйдут провожающие и двинется поезд. Наконец, он тронулся. На столике, на белой салфетке разложили крутые яйца, соль, хлеб, курицу. Началось питание - самое интересное, как я считала, в дороге. Дома мы ели хорошо, но это было неинтересно. Другое дело в пути. Поезд потряхивает, курицу ломаешь руками и все необыкновенно и вкусно.

Вечером зажгли синюю лампочку, постелили постели. Мне и Ирисе на верхних полках, а Леле и маме - внизу. Тогда еще около верхних полок были парусиновые такие простынки, которые застегивались по краям, чтобы на упасть. Получалась как бы люлечка. Поезд шел, потряхивал. На станциях звонили звонки, мелькали яркие фонари. Диспетчер кричал маршрут поезда - Белгород - Курск - Орел - Тула ... Так чудесно спалось под эти звонки и крики... Утром, когда я проснулась мама и Прися уже встали и умылись, а Лелечка еще в рубашенке сидел на столике и смотрел в окно. Мама доста­ла спиртовку и сухой спирт и сварила в маленькой кастрюльке кашу.

После завтрака стали собираться - предстояла пересадка на большой узловой станции. Поезд остановился. Носильщик с бляхой на груди и в белом фартуке вынес наши вещи. Я снова удивилась - как носильщики могут носить столько вещей сразу: в руках два чемодана, под мышкой две сумки. На станции пошли в буфет, купили жареные пирожки с капустой и яйцами, особенные дорожные пирожки, какие дома спечь невозможно. Наконец, дождались своего поезда. Тут уж было не так удобно и красиво, как в первом, да и ехать уже надоело. На следующее утро мы приехали наконец, на станцию Кудринскую. В поезд вошел папа и кучер Иван Петрович. Они вынесли вещи, нас и поезд ушел. Папа казался каким-то не таким, как в Харькове. Поразило, что у него на загорелом лице стали видны рыжие (может быть выгорели на солнце) усы. И одет он был как-то по-другому - в белой фуражке, в парусиновом светлом костюме...

У подъезда станции стояла коляска, запряженная тройкой серых лошадей. Лошади встряхивали норовами и что-то звенело на них. Папа показал нам лошадей, рассказал, как их зовут. Коренник, совсем почти белый был заслуженный жеребец Узник, а на пристяжках молодые более темно-серые кобылки. Иван Петрович подобрал вожжи, папа сел перед нами на маленькую скамеечку. Пристяжные свились, коренник тронул рысью. Папа с мамой о чем то говорили, а я смотрела под ноги лошадям, как они мелькают быстро, легко, почти беззвучно по мягкой проселочной дороге. Лелечка задремал у Приси на руках.

Бабушка Бедрицкая совсем не была похожа на Граменьку - высокая прямая, с темными с легкой проседью волосами. Все вышли на крыльцо нас встречать: бабушка большая и ее сестра Соня - бабушка маленькая, тетя Аня и ее муж толстый и веселый с бородой - дядя Миша, дедушка Александр Васильевич, похожий на былинного богатыря - тоже с бородой, но только белой, его дочь Шура - взрослая девушка, ее подруга и малень­кая (такая как я) девочка Верочка. Все не такие, как у Озеровых, более простые, более веселые. И дом совсем не такой - деревянный. Балкон очень высоко, на него поднимались по лестнице. Перед домом темные разве­систые ели, а за ними под поросшим деревьями текла река Серена, а за ней с балкона виднелись и поле и березовая роща.

В зале были разноцветные стекла и от них на полу такие красивые разноцветные пятна. Длинный коридор, разные комнаты, совсем незнакомые. Комната со шкафами - гардеробная. Лестница наверх, там с одной стороны две комнаты, потом чердак и еще три комнаты. К ним вела вторая лестни­ца - витая, деревянная; вместо перил веревки обтянутые бархатом. Назывались эти комнаты   - женский верх и мужской верх. В саду у бабушки было много малины, смородины, яблок.

Верочка подружилась с нами, мы с ней хорошо играли, только она была смешно шепелявая. Боялась щенка, который за нами бегал и кричала Ирисе: "Няня, шлашите от штрашной шабаше!" Верочка была хорошенькая, с большим бантом в волосах, в розовом платье и белом фартучке, который она не пачкала, к моему удивлению. Скоро она со своей мамой уехала.

В реке Сирене мы купались с папой, а наша няня Прися, которая очень хорошо плавала спасла раз тонущую девушку и через год получила медаль "За спасение утопающих"» С папой мы катались на лодке, ходили в рощу за грибами. Папа очень хорошо умел лазить по деревьям - высоко по совсем гладкому стволу. А как-то гуляя с ним и мамой добрались до лужка сплошь заросшего незабудками. - это было, незабываемо красиво.

У бабушки в зале были часы " с репетицией" - когда надо было бить, они играли мелодию "Веселый Стрелочек". На "горке" у нее стояло много дорогих статуэток: чашечек, кувшинчиков. Нам не разрешали их трогать - все это было дорогое. Леля взял в ручку какой-то кувшинчик, из топкого стекла. Когда мама хотела взять у него, он так сжал кулачек, что раздавил стекло и очень сильно порезал себе ручку. Мама и бабушка не могли остановить кровь. Скорее запрягли лошадей и повезли его в Мещевск к врачу. Я тоже поехала с ними.

Бабушка Бедрицкая очень любила молодежь и молодежь ее любила. В большом зале часто устраивали "живые картины". По вечерам собиралась вся молодежь - учителя, учительницы, приказчик, повар Вася, горничные и пели хором под гитару. Папа пел басом и любил петь. Одно, время он даже был церковным регентом. Пели и дядя Миша и тетя Аня и дедушка Саша. Стали играть в шарады. Сшили занавес через весь зал, сделали разные костюмы и ставили шарады, как маленькие счетчи (?).   Мы были зрителями и должны были шарады отгадывать. Бывало очень весело. А в одной шараде, где изображалась школа, и я участвовала. Мне сделали форму и когда "учительница" спросила сколько будет 2x2, я сказала - четыре. А дядя Миша изображал плохого ученика, второгодника. Он был тоже в форме, которая была эму мала и  "не мог" ответить сколько 2x3.

В конце лета я заболела дизентерией. Приезжал доктор из Калуги, поставил диагноз. Меня отделили, я лежала у бабушки в спальне. У меня сильно болел живот и мама все время была со мной. А Лелю папа и Прися отвезли в Бессоновку к Озеровым. Но это было только хуже - я болела здесь, а он заболел там. Со мной была мама, а с ним папа, тетя Шура, Баба-Няня и Граменька. У мамы душа разрывалась.

Я очень тяжело болела и чуть не умерла. Была уже осень, когда я стала вставать, но я разучилась ходить. Почти все гости разъехались домой ,в Бедрицах стало грустно и тихо. Со мной больше всего, возилась Маленькая бабушка. Она сделала большой картонный домик, всю мебель в него, занавески, окна из цветной слюды и в домике зажгла свечечку. Я с трудом, шатаясь добралась до этого чудесного кукольного домика. В Бедрицах повар Вася готовил необыкновенные яйца из желе. Принесет бабушка яички, а когда их очистить, они в середине прозрачные - зеленые

или фиолетовые - из черной смородины.

Наконец, мама решила ехать со мной в Бессоновку. Я уже понемногу ходила, а Леля еще тяжело болел. Приехал папа и вот мы уже в поезде едем домой.

Когда мы приехали на станцию Веселая Лопань, нас ожидал сюрприз: Кучер Григорий, вынося вещи, сказал, что ея Превосходительство (так все служащие называли Граменьку) - распорядилась, чтобы за маленькой барышней приехали в карете, да еще в сопровождений верховых с факела­ми. Папа очень возмутился - там и ехать то всего 7 верст и не холодно, и светло, еще. К моему сожалению, факелы он велел потушить, а нам приш­лось сесть в карету. В ней было душно, пахло плесенью, так как давно уже никто в каретах не ездил. Ехали мы четверней гнедых. Лошадей звали: Губернатор, Городовой, Кальф и Крылатка. Я смотрела в малень­кое окошечко в дверце. Мимо бежали поля, покрытые ярко-зелеными озимыми. Григорий сказал, что были уже заморозки.

Дома я застала Лелечку еще совсем больного, он еще не вставал и тетя Шура готовила ему куриные котлеты на пару. Мне они очень нрави­лись и я "помогала" (или мешала их готовить). Леля скоро выздоровел. У него все прошло, бесследно. А у меня еще долго были очень сильные боли в животе. Мама меня тогда носила на руках, а я ревела и кусалась, мама жалела меня. К зиме и у меня все прошло.

В Харьков мы вернулись, когда уже выпал снег. Ехали с вокзала ночью. Поднятый верх экипажа был мокрый. На тротуарах кое-где белел снег, а кое-где под фонарями блестели лужи. Ярко освещены были витрины магазинов. На перекрестках стояли городовые в мокрых черных плащах.

Зиму мы опять прожили на Губернаторской, а на лето уехали к себе на хутор.

*     *     *     *     *

В то лето мы жили на Хуторе впятером: мама, папа, Леля, Лида и я. Лида начинала уже ходить, но она была как то мало заметна - все больше толклась возле мамы. Мы с Лелей не отставали от папы. С папой мы косили траву на лужке перед домом и Леля с папой беседовали с кучером Иваном Дмитриевичем, который помогал косить. Я не любила разговаривать с дядь­ками, и бежала к маме. Она часто возилась с цветами около балкона. В тот год впервые у нас цвели розы - белые, розовые. Мама очень любила цветы, много выписывала семян, разбивала клумбы, копала, полола. Не все было у нее удачным, но некоторые, как голубой дельфиниум чудесно цвели. Возле дома росли каштаны (конские) и грецкие орехи, а дальше голубые ели, сирень и алея из пирамидальных тополей. Мама, получив в приданое землю - сама планировала сад, вместе с садовником сажала и разбивала цветники и куртины.

Аллея тополиная вела к пруду - радости нашей жизни. Вечером часто мы с папой и мамой бродили по тропинке над самой водой, сидели у воды на старой иве, и я всегда боялась, что мама упадет в воду. С па­пой мы ездили кататься на дрожках в поле и папа давал править Леле, и мне. Он любил быструю езду и, когда подбирал вожжи, вороной Кролик мчал нас во весь дух.

Иногда, если шел дождь, шумели под ветром деревья и становилось прохладно. В гостиной зажигали огонь в камине. Мы с Лелей садились на коврик, сделанный из лисьей шкурки, а мама или папа читали нам вслух сказки Андерсена. Леля больше всего любил "Гадкого Утенка", а я "Маленькую Русалочку". Была еще сказка про добрую и красивую великаншу, которая далеко ходила "искать счастье", и только вернувшись домой и увидев золотую полосу заката на своем домике, - поняла, что, счастье ее тут, дома... Мама тогда отложила книгу и сказала - "Да, как хорошо, что я тоже поняла и почувствовала, что счастье сейчас тут, с нами!" Больше я никогда этой книжки не видела – мама, должно быть, спрятала ее.

Как то на Троицу мы собрались в Бессоновку (за 3 версты от нас) в церковь и к Граменьке. Нас уже одели. У меня было белое платье с салатным шелковым поясом и такие же ленты в косах. Нарвали большие букеты розовых и белых пионов, уже запрягали лошадей, когда небо вдруг нахмурилось и повалил снег. Снег лег сугробами на земле, на балконе. Согнулись и сломались некоторые деревья от его тяжести... Мы сначала подняли рев так как расстроилась поездка. Но мама открыла дверь на балкон, зачерпнула полную тарелку снега, размешала его с вареньем и сказала, что это такое мороженое. Мы совершенно утешились. Через день снег весь растаял.

Раз мы с папой и Лелей пошли пешком в лужок на речку Уды. Там было много желтых кувшинок и мы просили, чтобы папа нарвал их нам. Он сначала не хотел, но потом разделся и поплыл нарвал кувшинок и принес нам. Тут мы увидели ирисы в камышах. Он и за ирисами, полез, вернулся очень грязный и сердитый. Мы хохотали, глядя, как грязная вода текла по его ногам. Папа кое как обмылся, оделся и мы пошли домой. Было жарко, цветы скоро завяли, хотелось пить. Я раскисла и хныкала: "скоро ли мы дойдем!" Папа взял на руки Лелю (ему было только три года и он натер ножки сандалиями). Я тогда начала реветь в голос, садиться на землю и врать, что у меня тоже натерты ноги. Папа посадил нас обоих на плечи и немного пронес, потом сказал, чтобы я теперь шла пешком. Я опять стала реветь и тогда он сказал Леле: "Слушай, Алексей, ты же мужчина, видишь девченка ревет. Попробуй идти пешком!" Лелечка сказал: "Я, папа, попробую босичком!" Не плачь, Катечка, я пойду!!" Скоро мы добрались до дома - я удобно рассевшись на папином плече (хоть немного и стыдно было), а Леля пешком с санда­ликами в ручках. Дома папа все рассказал маме.

Как-то мы с мамой и Лелей пошли в поле, где окучивали картошку. Там были женщины с детьми. Мама и женщины работали, а мы играли с ка­кой-то девочкой. Мама увидала, что на девочке была сыпь, но ее мать стала уверять - "Ничего, Варвара Алексеевна, это корь. Все дети должны корью переболеть, пусть себе, летом она легко пройдет!" Вечером мама рое же беспокоилась, рассказала папе про девочку, но лапа тоже сказал, что они все болели корью - "Пройдет, ничего, да, может и не заразятся!"