Прошло недели две и заболел Леля. Сначала нас с Лидой от него не
отделяли. Мы вместе играли. У него стало сильно болеть горлышко, голова, сделался большой жар и он все просился к маме на ручки. Вызвали фельдшерицу. Ей показалось, что у него дифтерия. Она ввела сыворотку, а нас отправили в Бессоновку. Леле было все хуже. Папа поехал в Харьков за доктором.   Доктор, приехав, сказал, что это скарлатина в очень тяжелой форме. Леля умирал. Мама сама, видно, бредила. Ей все казалось, что к его кроватке наклоняется женщина в белом платье и хочет его унести. Леля умер у мамы на руках, когда казалось, что ему наконец стало лучше. Перестало болеть горло, он стал глотать, выпил молочка и заснул... навсегда...                                                                                                     ,

Хоронили его в Бессоновке, но в дом не занесли - прямо в церковь. Гробик его поставили в склепе под церковью на дедушкин гроб. Мама и папа вымылись в бане после похорон и пришли к нам. Какие-то совсем странные, чужие и к нам безразличные...

Пока все были на похоронах, я перед зеркалом хотела укоротить себе челку на лбу, а потом решила выстричь всю голову - до кости. Тут как раз наши и вернулись. Баба-Няня и Граменька ахнули и стали меня бранись. Мама ничего не сказала, махнула рукой и заплакала. Недели через две папа уехал в Бедрицы, а мама, как сумасшедшая часто ночью в рубашке бежала к церкви - ей казалось, что Леля ее зовет... Потом маме приснился сон: как будто война и Лелечка взрослый -офицер умирает от ран и говорит ей: «Зачем, мама, ты тогда, в детстве вымолила меня у Бога? Я бы умер, как заснул, у тебя на руках... А теперь столько, ужасов пережил и вот умираю в таких мучениях!» Она проснулась в слезах и подумала, что это не простой сон и - после этого немного успокоилась. Мама всегда помнила этот сон. И в 1941 году говорила мне: " Вот она, та страшная война, о которой мне говорил Леля, и которая мне приснилась"»

В конце лета мы с тетей Шурой, Тусенькой, Бабой-Няней и Лидой уехали на Волков Хутор к тете Шуре, где построили новый дом и должны были его освящать. Дом был красивый, с мезонином, с широкими колонами, и лестницами. Сад был молодой, деревца маленькие - ниже меня (а мне в тот год минуло шесть лет). Чтобы создать видимость сада, вдоль всех дорожек посадили веники – кипариски - как их наши называли. Они очень хорошо выросли и действительно казалось, что есть сад. Только в конце сада росли большие деревья - вербы и осокори. Там было сыро, прохладно и все растения были перевиты крупными белыми вьюнками. На Волковом я подружилась со своей родственницей Негой Пеньеншкевич и ее братьями.

Однажды, гуляя в лугу, за нами погнался злой бугай - бык. Мы с Негой успели перелезть через ограду сада, а маленькая Лида, в красном сарафанчике (говорили, что быки бросаются на красный цвет) не успела. Мы испугались, хотели бежать её спасать, но бык ее не тронул. Он фыркнул на нее, порыл копытами землю и убежал. А вот лягушка гналась за Лидой и прыгала на нее, пока та не заревела во весь голос. Это было на речке, куда мы ходили купаться с тетей Шурой и Тусенькой.

Осенью мы вернулись в Харьков на Губернаторскую. Папа никак не мог устроиться на работу - он был офицер, вышедший в отставку, а гражданской специальности не имел. Он ездил, хлопотал через родст­венников в Петербург, в Москву. Ему что-то обещали, но ничего не выходило. А деньги были очень нужны. Оба имения - и Доброселье и Хутор были заложены и мама всегда волновалась, когда подходил срок уплаты процентов в банк. Перед тем за долги перед банком было продано имение наших соседей, и им пришлось уехать. Зима прошла невесело. Очень чувствовалось отсутствие Лели. Лида была еще совсем маленькая.

Меня начали учить французскому языку. Вместе с моей учительницей - старушкой на целый день приезжала ее внучатая племянница Анжель. Мы с ней скоро подружились и сбежав от бабушки играли моими игруш­ками, особенно с большой плюшевой обезьяной. Говорили при этом, конечно по-русски. Единственно, что я быстро усвоила - это фразу " Тити, ты мне надоела"! Так Анжель обычно отвечала своей бабушке. Мама пришла в ужас, когда я повторила это, а добрейшая Мадам отве­тила: "Ничего, это хороший французский.

Весной был день рождения Анжели. Ей очень хотелось иметь такую же обезьяну, как у меня. Мама купила тоже красивую большую плюшевую обезьяну, но без хвоста, а мы почему-то особенно ценили в обезьяне хвост. И тогда я решилась - отрезала у своего Жоли-Кера хвост, и при­шила его новой обезьяне, а свою засунула подальше под диван, (хоть у меня сердце обливалось кровью - точно у живой отрезала!). Но, увы, Анжель не обрадовалась, а догадалась - чей хвост. Стала искать Жоли-Кера, а, когда нашла его под диваном без хвоста, страшно разры­далась, обняла его всего, в пыли и все повторяла: "Бедный, бедный Жоликер! Не жалеет тебя Катька, хвост отрезала!"

Так прошла зима и ранняя весна. Мы уехали на Хутор, а как про­вели лето я совсем не помню. Ездили в Бессоновку. Там у меня были две подружки: Клава дочь священника и Соня тети Шурина крестница, внучка управляющего Андрея Владимировича.

Андрей Владимирович в детстве был крепостным, а потом они с дедушкой ездили на собаках на севере, строили г. Верный (Алма-Ату). Он был дедушкин ровесник, слуга и друг. Маленький седенький старичок.

С Соней было особенно интересно играть. Она была большая выдум­щица на всякое веселье. Нам с ней тетя Шура доставала свою старую куклу Володю. Когда то, это, был бравый солдат из папье-маше, ростом с пятилетнего ребенка. А потом он поломался, у него уже не было ног, усы стерлись и он носил старое тети Шурина, платье. Но тетя Шура его очень любила и берегла. Нам с Соней она шила тряпочных кукол, рас­крашивала им лица, пришивала настоящие волосы и шила платья. Мы их называли "мадамки". Но Соня была завистливая. Как то раз у моей мадамки было что то  - платье или лента лучше, и она объявила мне: "Катечка я сейчас твоей мадамке голову откушу! Я страшно заорала, а Соня, схватив мадамку зубами, правда оторвала ей голову. На крик прибежала тетя Шура и голову мадамке пришила обратно.

Еще мы любили после дождя с ветром собирать падалицу под дере­вьями и устраивать магазин, где продавали фрукты. Беда была в том, что обе мы хотели продавать. Спасибо, "покупали" Тусенька или Граменька. А Граменька играла с нами в море. Будто мы приехали в Крым. И вот по камушкам бежим по берегу. Камушками были большие перепле­тенные комплекты журнала "Нива". Мы их разбрасывали по полу и Гра­менька, подобрав юбки, прыгала первая, а мы с Соней и Лидой за ней. Пока в дверях не появлялась Баба-Няня и не стыдила ее: "Екатерина Васильевна, как не стыдно, детей, чему учите! Граменька быстра велела все прибрать. Но через несколько, дней мы опять так же играли. Помню, как я раз так капризничала, что папа через гостиную вынес меня на балкон и там запер. Я орала, кусалась, хваталась руками за мебель, но ничего не могла поделать - папа был сильнее меня.

Зимой сняли новую, более дешевую квартиру в доме Кирьяновых на Садово-Куликовской. Здесь не было, парадной лестницы со швейцаром в ливрее, парового отопления, но комнат тоже было, много), а главное, был большой сад. У Кирьяновых было много детей: Василий Васильевич старший сын, Сергей - студент, Наташа уже замужняя, Таня и Маня (по прозвищу тетя Слоня, т.к. она была толстенькая) гимназистка, старших классов.

Мне было уже семь лет и меня стали учить читать, писать, ариф­метике. Приходила учительница: Клавдия Алексеевна Багрова, которая мне очень нравилась. Музыку я учила с Мартой Францевной Буль, тоже очень хорошей, но уже пожилой. А французский не с Анжелью, которая уехала с матерью и теткой в Ростов, а с мадемуазель Мари. Она жила у нас и я ее не любила. Училась я неплохо, но музыка и французский казались мне скучными и вообще лишними.

Клавдия Алексеевна преподавала в младших классах гимназии, куда я должна была поступить через год. Иногда она устраивала у себя дома праздники для своих учениц - приготовишек и меня приглашала, чтобы я познакомилась со своими будущими соученицами. Она угощала нас чаем с бутербродами и печеньем, а потом мы играли в разные игры.   Весной, ходили гулять всей толпой в Технологический сад.   В тот год в небе была видна комета, кто боялся, что эта комета может столкнуться с землей. Мы несколько ночей ходили на пустырь Каплуновской улицы смотреть ее, но я лично так ничего и не увидела.

Ранней весной мы с мамой и папой поехали к бабушке в Бедрицы, а оттуда в Доброселье. Это было старое папино родовое именье недалеко, от станции Спас-Деменск. Старый дом отремонтировали и мы прожили там все лето. Но ранней весной дом был еще нежилой, нетопленый и мы жили во флигеле. У папы были охотничьи собаки: пойнтер Гера, сеттер-гордон Будишка, а также гончие Флейта и Фагот и огромный вороватый Звонило. Ранней весной папа взял меня на тягу. Он поставил меня в лесу у дере­ва, а сам ушел дальше. В лесу было, тихо, сыровато,.. Пахло прелыми листьями и распускающимися почками, а косые лучи солнца ложились между стволов прямо: мне под ноги. Надо было стоять тихо. Мне было радостно и необыкновенно, и отчего-то сердце билось часто... Солнце зашло, в лесу стало темновато и тут с шумом полетели вальдшнепы высоко над деревьями. Папа выстрелил. Я не помню убил ли он что-нибудь, но ясно помню то чудесное ожидание, хлопанье крыльев  и лес и полосу зари, когда мы шли назад...

В Доброселье я подружилась с девчонками: Ольгой пестрой (так звали   ее за веснушки) и другой Ольгой. Была пасхальная неделя и они "куролесили" - так называли они пение "Христос Воскресе!" и играли в мать и дочку на балконе большого дома, Ольга была мать, а я дочка и у другой Ольги тоже была дочка из маленьких девочек_{.  «}Матери» нас все больше укладывали спать на разостланных полушубках и рассказывали страшные истории, которые были не очень страшные -как леший превратился с белую лошадь и обходил вокруг людей в лесу и они теряли дорогу. Как домовой лошади гриву плел, значит он эту лошадь любит и гриву расплетать нельзя, а какую не любит, ту ночью загоняет и она утором вся в мыле и трясется. Как надо конский череп закопать под воротами или повесить на забор, чтобы скот не болел.

В Доброселье жил плотник-еврей. Он принес нам, приготовленные на свою пасху орехи вареные в меду - очень вкусные. Мама не особенно хотела, чтобы я их ела, т.к. в то время многие верили, что евреи на свою пасху всё кропят кровью русских мальчиков.

 - Может они сами не знают - говорила мама - посыпят таким порошком, который дает им раввин, а он приготовлен из крови.  

Я орехи все съела потихоньку.

После сенокоса к нам во двор пришла целая толпа крестьян. Бабы и девки в разноцветных сарафанах и шелковых платках, мужики в цвет­ных рубахах - со скошенным снопом травы. Пели песни, водили хорово­ды. Пели про оленя, который прятался от холода в лесу под елкой и его спрашивали : "Тепло тебе, олень, тепло, аль холодно? - "Тепло и холодна, всяк случается!" - отвечал олень. Одна бабка изображала оленя, что меня очень смешило - почему олень не молодой парень, а бабка. Но она, видно, знала слова песни и повадки оленя. Папа уго­щал мужиков и парней водкой, которая была налита в ведрах и закуской целовался с ними, а мама баб и девок вином, конфетами и пряниками. В Бессоновке на Ивана-Купала девочки носили "Маринку" - деревце, украшенное лентами и бусами, а на нем куколка. Там  тоже раздавали конфеты и пряники, но хороводов никогда не водили и я не видала, чтобы, как папа, пили с мужиками вино и целовались.

В Доброселье была оранжерея, правда, она уже почти развалилась но все же в ней были разные растения, которые не могли расти на открытом воздухе. За ними ухаживал старый, глухой, очень почтенный садовник Василий Варфоломеевич.

Всем хозяйством заведовал Матвей Андреевич Огурцов. У него была поговорка -"Да-с , все было, все будет, как при дедушке!" Была еще Мария Степановна, она варила очень вкусные смоквы и пастилу. Жила она в отдельном домике и иногда приглашала меня к себе - чай пить. Боюсь, что я слишком много пожирала у нее смокв.

Все эти старики были когда-то крепостными - дворовыми. Все они были какие-то очень вежливые, культурные, степенные и очень всеми уважаемыми. Только одно было нехорошо - они целовали руки или уж хоть не руки (например папе), а в плечико. Называли на "вы" и по имени отчеству даже меня - барышня Екатерина Николаевна!

Когда дом отремонтировали, он показался мне похожим на дворец. Из передней, стены которой были покрыты расписными обоями из полот­на, винтовая деревянная - таинственная, как мне казалось - лесенка вела на мужской верх. Внизу шел длинный коридор, упиравшийся в столовую, отделанную панелями из дуба и немного мрачную. В кабине­те потолок был расписан дубовыми ветками, а на стенах висели голо­вы волков, вделанные в деревянные оправы, чучело орла, лосиные рога, а на полу ковер из волчьей шкуры, тоже с головой, со стеклян­ными глазами, с открытой зубастой пастью и мягким, как настоящий, красным языком. По стенам стояли шкафы из темного дерева с книгами, кожаные глубокие кресла, такой же диван и большой письменный стол.

Зал был такой большой, что мне казалось - если лечь на пол у двери - другую сторону даже не видно. В зале был паркетный пол, стулья по стенам и рояль, а рядом маленькая комната с голубой шелковой мебелью - каминной.   Спальня была перегорожена деревянной перегородкой и выходило как бы две комнаты. Также и детская но, в детской был необычайно, красиво расписан потолок: на сероватом фоне корзины с цветами и бабочки. Тона были блеклые, очень нежные и рисунок необычайно тонок. Все это была работа крепостных художников также, как и мебель и паркет с красивым узором. В Доброселье не было ничего, нового из обстановки, только дом был чуть подновлен, починена кровля, балкон и т.д. Ас балкона открывался вид на за­пруженную реку Спопоть, на заливные луга и леса в сизой дымке, Круглый остров, так называемый ближний лес, курганы, поросшие ель­ником и далеко за хлебным полем Подлипье. С другой стороны была деревня Лосьево, бревенчатая четырехкомнатная школа, церковь с постройками для причта и учителей и роща, где было столько белок, что они спрыгивали на траву и, точно дразнясь, снова взлетали  на дерево, выглядывая из за ствола блестящими глазками, насторожив ушки.

Сад тянулся вдоль реки до самого Лосьевскрго берега, где на отмели всегда купалась детвора. Над рекой были купальни. К ней вела березовая алея. Березы были огромные, старые. Во время бури некоторые падали, не выдержав своих лет и тяжести. Фруктовые деревья - яблони были только, возле оранжереи и малинника с огородом.

С другой стороны шел запущенный парк с лужайками, группами де­ревьев, с другим прудом. В одном месте деревья обступили полянку по пригорку, точно амфитеатром.

Все было такое необычное, особенно река, старый парк, поросшие кувшинками пруды – что дух захватывало.

Зимой в Харькове я в первый раз каталась на автомобиле. Я и ви­дала-то их до этого мало, а тут тетя Маруся с дядей Костей купили автомобиль и приехали на нем к нам. Нас с Мусей посадили в кабину и мы ездили за город. Я очень гордилась тем, что, еду в автомобиле - немногим в те годы выпадала такая честь. Но, по правде сказать, езда на тройке мне гораздо больше нравилась. Или зимой по искристому снегу с папой на саночках. Лошадь мчится так, что дух захватывает, а в за­крытой машине - мало чего почувствуешь. Эта прогулка кончились для меня плохо, вернее не в прогулке было дело. Я, видимо, уже раньше заболела, но так совпало, что домой я вернулась с температурой и со страшной болью в горле. Мама перепугалась. Лиду отправили к Озеровым, а ко мне тут же вызвали доктора. Он сказал, что у меня дифтерит. Переехала к нам Баба-Няня. Она и мама одни были со мной. На следующий день сделали мне укол - ясно, что я ревела и боялась. Брали несколько раз анализ из горла и, наконец, после дезинфекции объявили, что, я не заразная. Лида вернулась домой.

Тетя Маруся и дядя Костя, оставив детей с няней Ганной у Озеровых, поехали заграницу. Все было отлично. Мы очень подружились с Мусей, которая уже выросла - ей было шесть лет.

В тот год праздновали трехсотлетие дома Романовых. Всюду была иллюминация, вензеля из электрических лампочек, "300". Приезжал в Харьков Государь, но я его не видела, хоть и поехали с Граменькой к дворянскому собранию, но опоздали. Он очень скоро уехал.

Незадолго до возвращения Телесницких из-за границы мы все: я, Муся, Лида и Митя заболели свинкой. Противно чесалась шея, мешали повязки с ихтиоловой мазью, но в общем было неплохо, так как заболевание

наше обнаружилось в какой-то праздничный день, когда мы с Лидой гостили у Озеровых и нас уже не отпустили домой и мы все четверо были вместе. Я спала на диване у теток в комнате и те часы, что теперь находятся у Лиды, уютно тикали надо мной...

Свинка прошла, мы вернулись домой, приехали родители Телесницких

-  тетя Маруся шикарная и очень хорошенькая в парижском пальто и платье, привезла чудесные платьица и Мусе и нам какие-то подарки, которые, впрочем, совсем не оставили у меня впечатления, кроме французских очень вкусных и нарядных конфет.

А весной вышла замуж тетя Ада. К моему большому горю венчалась она в Петербурге. Граменька и тетя Шура с тетей Катей поехали на свадьбу, а меня не взяли, хоть Граменька как будто колебалась, но мама не отпус­тила. Теткам сшили красивые платья и шляпки к свадьбе и они уехали. Потом привезли нам красивые конфеты - шоколад с орехами, а на нем на нофриоованной белой подушечке собачка - мешочки белые атласные с золотым буквами Адиным и Гениным именами – на ней лежали эти конфеты. И, конечно, массу рассказов о свадьбе - о том какая хорошенькая была Ада под венцом, какой и какой был у нее букет из белых роз, какой у нее жених - гвардей­ский офицер Ширинкин, какой у него смешной отец - отставной генерал и как с ним кокетничала Адина мать - тетя Ляля. Словом перемывали кос­точки новой родне. Граменька умела и любила это делать беззлобно и довольно остроумно.

Лето, мы прожили на хуторе. В тот год я, наконец, стала сама читать книжки. До этого мне всегда читали вслух мама и, особенно, Граменька.

Как сейчас помню: - Граменька читала Купера "Зверобоя", а мама позвала ее и сказала, что не надо мне больше читать вслух, а то я никог­да не научусь сама.

Грама пришла и сказала - "мама говорит, что пора тебе самой читать." Чтение прервалось как раз на интересном месте и я с досады закричала:

- Бессовестная мама! Просто дура!

Граменька ахнула, сказала "Бог тебя накажет за такие слова о матери!" Я хотела еще что то крикнуть и вдруг загремел гром. Я ужаснулась, выглянула в окно. Туч не было. Я до того перепугалась - думала это Бог меня уже наказывает, сейчас убьет. Со страху я взяла книгу и стала читать... Сначала было трудно, не все понятно и читала я медленно, но, помня о громе, уже не бросала чтение, а потом больше полюбила сама читать, чем слушать. Только по-французски мне читала вслух Мадемуазель. Первые прочитанные ею книги я почти не поняла, например Fransois le bossu я и по сей день не знаю почти - о чем она читала, так только отдельные слова я улавливала, а она hippopotami не переводила. Но так как лучше было слушать ее чтение, чем самой читать, особенно такие трудные слова, как hippopotame. Почему то этот гипопотам мне вовсе не давался и я его' без горьких

слез не могла произнести. Вторую книгу Le bonnettit diable

я лучше поняла, правда, там были картинки. Потом Lesmebheures de sofhie. У^{же кое что} прояснилось: Les bonsenfants

еще лучше, а уж Les racanog понялаи даже стало интересно. Я уже могла спросить - частью словами, частью жестами объяснения непонят­ных слов. А зимой уже совсем хорошо понимала рассказы из журнала Le jornal de lajeunesse, где было много рассказов о кораблекрушениях и о принцесах и феях.

Весной 1913 года я держала экзамен в первый класс. Перед экзаме­ном мы с мамой пошли в Николаевскую церковь. Там была очень почитае­мая икона Николая Чудотворца, у которой молились все ученики и учени­цы перед экзаменами. Наконец пришли в гимназию. Клавдия Алексеевна нарядная и взволнованная встретила нас наверху перед залом, где шли экзамены. Там уже сидели матери с детьми.

Одна бойкая девочка Изюнька (полное ее имя было Ирина) мне очень понравилась. У меня сильно билось сердце и я вспоминала, как тетя Катя говорила, что когда идешь на экзамен, завидуешь каждой пробега­ющей собаке, каждой вороне на дереве. Но Изюнька меня успокоила, ска­зала, что все это ерунда. Она уже держала экзамен во второй пригото­вительный и предложила мне лучше побегать по лестнице.

Скоро нас вызвали в зал. Директриса старая и сухая в форменном синем платье, с лорнетом - показалась мне страшноватой. За столом под портретом государя во весь рост - сидели какие-то старые мужчи­ны в мундирах. Нам с Изюнькой дали легкие задачи по арифметике и мы их раньше положенного срока решили. Потом спросили устно и сказали, что арифметику письменно и устно мы сдали на 5. На следующий день был русский. У меня был плохой почерк, но я написала без ошибок, хорошо прочитала и рассказала стихотворение. И опять мы обе получили по пятерке и даже пожалели, что экзамены так быстро кончились. Меня приняли в первый класс.

Граменька привезла коробку с пирожными и все повторяла

- До чего я достукалась! Моя внучка - уже гимназистка! Как было хорошо и ра­достно в этот день! Был месяц май. Цвели сады, на улицах продавали сирень и ландыши. Сколько было солнца и счастья!

Мы уехали в Бессоновку с Граменькой и тетками, а мама с папой и Баба-Няня остались в Харькове. Когда мы уезжали, мама сказала,- что, вероятно, у нее скоро родится ребенок. Я ей не поверила, так как считала, что заранее она об этом не может знать.

В Бессоновке тоже было очень хорошо в ту весну. Было столько цветов, особенно ландышей в саду. Приехал папа и отправился на Хутор. Прошло дня два и вот 9 мая, на папины именины мы получили телеграмму: у мамы родилась девочка! Приехал папа с хутора и я первая еще на крыльце поздравила его с именинами и с рождением дочки. Но папа совсем не обрадовался - он очень ждал сына. "Третья дочка - сказал он - что же в этом хорошего!

Потом мы все поехали в Харьков на крестины. Тетя Шура нарвала целый сноп незабудок и ландышей. Завернула цветы в мокрую тряпку вместе с сырым мхом и хорошо довезла их. Не помню почему я всю дорогу ревела, может даже от того, что взяла с собой очень большую и неудоб­ную куклу Вавочку, с которой я не играла, но таскала за собой, даже в Бедрицы ее возила.

Девочку решили назвать Александрой, так как тети Шурин день рождения был 10 мая и именины где то тут же. Папа очень долго назы­вал ее Саша. Девочка мне понравилась больше, чем Лида при рождении. У нее были темные глазки, и темные волосики до самых бровок. Мама позволила взять ее на руки и я понянчила немножко. Мы пробыли в Харькове с месяц, затем все с Шурой, папой и мамой уехали на Хутор. Лето прошло, как и прошлогоднее.

Зимой мы опять жили у Кирьяновых, а летом, после экзамена, ко­торый я опять же держала, поехали в Доброселье. Шура уже ходила. У нее была очень молодая и веселая няня Нина. С Ниной я дружила, как с подругой, хоть она меня и дразнила, смеясь над моими большими ушами. Доброселье не поразило меня, как в первый раз. Оно уже стало родным и знакомым. Мы много, гуляли с Ниной. Она не брала Шуру на руки, а тащила за собой. Шура, спотыкаясь, плелась безропотно. Больше меша­ла Лида со своим желанием ни в чем не отстать от меня и склонностью к капризам. У нас была коза, которую мы сами доили, она вечно вер­телась возле наших качелей и в конце концов их разбила. Продолжалась и моя дружба с Ольгами и с новой подружкой Нюшей. Бы­вало заберемся на поленницу возле школы и рассказываем друг другу всякие небылицы: я украинские - про Петруся, который попал в подзе­мелье с золотым кладом, про злую мачеху, обернувшуюся черной кошкой, а Нюша рассказывала про леших, про домовых. Нюша была старше и она еще много рассказывала про девушек, которых против воли выдавали замуж и вообще про женихов.

Больше всего мы проводили время с няней Ниной на прогулках по огромному саду, по берегу реки и в лесу. Мне подарили лапти, в кото­рых очень удобно было ходить по лесу - босиком там было колко. Мы собирали костянику, землянику на курганах, поросших березками и ельником. Лида в это время заболела дифтеритом и мама с ней жила в детской внизу, а мы с Шурой, Ниной и мадмуазель Мари - наверху. Маму мы совсем не видали в это время. Мадмуазель была печальна т. к. заглохла ее переписка с женихом, который служил в Алжире и был дру­гом ее умершего брата.

Как-то мы с Ниной, гуляя возле мельницы и стали переходить через протоку реки по наклонной старой иве и Нина с Шурой свалилась в реку с большим шумом и плеском. Потом мы пробирались потихоньку домой - Нина вся мокрая.

Как-то я ездила с папой и его товарищем учителем Михаилом Андре­евичем на лодке на охоту на уток. Лодка села на мель в камышах и папа с Михаилом Андреевичем стаскивали ее с мели. Потом плыли по реке и они очень хорошо пели "Среди долины ровныя" и другие русские народ­ные песни. Река была спокойная, берега лесистые, березки сбегали к самой воде и песня неслась далеко- далеко. Потом мы приехали к бере­гу, где были видны остатки укреплений - рвы, валы, все тоже поросшее лесом. Это место называлось «Кудеярово городище» 0 нем ходила легенда, что здесь жил разбойник Кудеяр и зарыл тут свою казну. Но, конечно, никто ее не нашел, хоть и были кладоискатели.

В конце лета стали объезжать молодых лошадей. Лошади были моей страстью и любовью и, я вечно вертелась возле конюшни. Помню как Иван Дмитриевич – кучер - и его сын Паша запрягали лошадь, держа ее под уздцы Потом Паша садился на дрожки, лошадь пускали и она неслась сломя голову, а потом, через некоторое время Паша въезжал во двор на усталой уже объезженной лошади, всей в мыле.

Как то мы с Ниной и Шурой ездили на ярмарку в Любунь. Там было чудесно - качели, карусели, народ в ярких нарядных рубахах и сарафа­нах. Мы купили сахарных куколок, сахарные часы и розовых с золотом пряников.   Мадмуазель тоже ездила с нами, но ей ярмарка не особенно понравилась,

Были еще у меня дружки Саша и Павлик. Однажды мы с ними очень весело играли в Порт-Артур. Домой я вернулась с таким синяком под гла­зом , что папа страшно рассердился, но когда я ему объяснила, что я была японец и мальчики не виноваты, что меня побили - ведь они были русские - папа рассмеялся, хоть и повторял, что барышне ходить с фонарями под глазом - совсем нехорошо.

Еще большими нашими друзьями были папины собаки. Будишка - сетер-гордон ласковая и веселая. Шура чистила ей зубы, садилась на нее, а Будишка   только вздыхала. Были еще гончие: Звонило, Флейта, Фагот и Займа. Те жили не в доме, а во дворе и папа варил им похлеб­ку из овсянки и костей, а мы кормили, их. Потом Займа ощенилась на сеновале. Чудесные были щенки - белые с черными, ушами.

Лида выздоровела и играла с нами. У нее была своя подруга, ее ровестница. Как то мы с ними заплутались на чердаке и никак не могли, выбраться, еле-еле нашли двери. Лида и Галя уже плакали и думали, что умрут тут с голоду.

Так прошло лето... В это время мама и папа с волнением читали газеты: в Европе назревала война. И вот грянул гром - 14 августа была объявлена война. Папы не было дома. Он приехал через сутки. В деревне стоял плач и стон - шла мобилизация. Отец тоже должен был уехать - он был, как офицер мобилизован в первую очередь.

Так кончилась моя мирная жизнь. Началась новая - всегда со стра­хом за отца, с ожиданием писем с фронта. С тоской сжимавшей сердце.

Екатерина Наколаевна Щировская ( до замужества Рагозина).