Памяти Николая II

Архимандрит Константин (Зайцев)
1887-1975

Моральная трагедия, обусловленная неспособностью русского образованного общества уразуметь духовную красоту и нравственную высоту своего Царя, особенно сильно была выражена еп. Иоанном Шанхайским в слове, сказанном им перед богослужением об упокоении душ Царской семьи. Не менее сильно истолкован был Владыкой в этом слове и тот страшный грех цареубийства, который лег на русский народ.
 

"Царь-мученик, – говорил Владыка, – более всего походил на Царя Алексея Михайловича, Тишайшего, но превосходил его своей непоколебимой кротостью... Его внутренний духовно-нравственный облик был так прекрасен, что даже большевики, желая его опорочить, могут упрекнуть его только в одном – в набожности.

"Доподлинно известно, что он всегда начинал и заканчивал свой день молитвою. В великие церковные празднества он всегда приобщался, причем смешивался с народом, приступавшим к великому таинству, как это было при открытии мощей преп. Серафима. Он был образцом целомудрия и главой образцовой православной семьи, воспитывал своих детей в готовности служить русскому народу и строго подготовлял их к предстоящему труду и подвигу. Он был глубоко внимателен к нуждам своих подданных и хотел ярко и близко представить себе их труд и служение. Всем известен случай, когда он прошел один несколько верст в полном солдатском снаряжении, чтобы ближе понять условия солдатской службы. Он ходил тогда совсем один, и тем ясно опровергаются клеветники, говорящие, что он боялся за свою жизнь... Говорят, что он был доверчив. Но великий отец Церкви св. Григорий Богослов говорил, что чем чище сердце, тем оно доверчивее.

"Чем же воздала Россия своему чистому сердцем, любящему ее более своей жизни, Государю?

"Она отплатила ему клеветой. Он был высокой нравственности – стали говорить об его порочности. Он любил Россию – стали говорить об измене. Даже люди близкие повторяли эту клевету, пересказывали друг другу слухи и разговоры. Под влиянием злого умысла одних, распущенности других, слухи ширились, и начала охладевать любовь к Царю. Потом стали говорить об опасности для России и обсуждать способы освобождения от этой несуществующей опасности и, во имя якобы спасения России, стали говорить, что надо отстранить Государя. Расчетливая злоба сделала свое дело: она отдалила Россию от своего Царя, и в страшную минуту в Пскове он остался один... Страшная оставленность Царя... Но не он оставляет Россию, Россия оставляет его, любящего Россию больше своей жизни. Видя это, и в надежде, что его самоумаление успокоит и смирит разбушевавшиеся страсти народные, Государь отрекается от престола... Наступило ликование тех, кто хотел низвержение Государя. Остальные молчали. Последовал арест Государя и дальнейшие события были неизбежны... Государь был убит, Россия молчала...

"Великий грех – поднять руку на Помазанника Божия... Не остается и малейшая причастность к такому греху неотомщенной. В скорби говорим мы "кровь его на нас и на детях наших." Но будем помнить, что это злодеяние совершено в день св. Андрея Критского, зовущего нас к глубокому покаянию... Но покаяние наше должно быть полное, без всякого самооправдания, без всяких оговорок, с осуждением и всего злого дела от самого его начала..."

Да, вся современная злодеянию Россия в какой-то мере несет на себе вину цареубийства: те, кто не были пособниками, были попустителями! Но, пожалуй, еще более устрашающим, чем признание всей России виновной в этом злодеянии, является констатирование того, каким относительно малым было впечатление, произведенное в этом именно смысле на русское общество екатеринбургским цареубийством. Все готовы обличать большевиков. На этом все сходятся. А разве в этом дело? С большевиков взятки гладки! Но они ведь только произнесли последнюю букву страшной азбуки, которую выдумали не они. Задуматься же над тем, где начинается этот жестокий и мерзостный алфавит, мало кто хочет. В частности, поразительно, как медленно и с каким трудом раскрываются глаза у даже, казалось бы, "прозревших" людей на личность Царя. С каким трудом изживается сложившееся у русского образованного общества привычка свысока смотреть на кроткого Помазанника. Вот как, задним числом, рисует лучший биограф Царя С. С. Ольденбург эту отвратительную повадку русского общества:

"Сторонясь от всяких подлинных сведений о Царе и Царской семье с упорной предвзятостью, русская интеллигенция воспринимала и запоминала то, что печаталось о Царе в подпольных революционных пасквилях, обычно по своей фантастичности относясь к области "развесистой клюквы;" ловила шепот придворных сплетен, инсинуации опальных сановников. Мнение о Государе, как о человеке невежественном, ограниченном – некоторые договаривались до выражения "слабоумный" – человеке безвольном, при этом злом и коварном – было ходячим в интеллигентских кругах. Даже военный чин его – в котором он оставался, потому что отец его скончался, когда Государю было двадцать шесть лет – обращали ему в укор, говоря о "маленьком полковнике," об "уровне" – почему-то "армейского полковника" и т. д."

Не нужно при этом думать, что подобное отношение к Царю было свойственно лишь злонамеренно-подозрительным людям, монархически индифферентным или даже монархизму враждебным. Люди монархически настроенные и лично Государю симпатизировавшие нередко видели в его фигуре что-то жалкое. С каким злорадством была подхвачена либеральным обществом мысль о том, что Царь является двойником Феодора Иоанновича, к тому же нарочито стилизованного, в сценическом изображении, под кроткого, но убогого "простачка!" Но ведь со скорбью, с тяжелым сердцем, сокрушенно покачивали головами, о том же говорили и убежденные монархисты, не находя в Царе того, что хотели бы видеть, и не ощущая его твердой руки на руле государственного корабля.

Можно понять и даже частично оправдать тех, кто так думали "тогда," ведь перспектива была искажена. Но "теперь," после всего совершившегося – дозволено ли оставаться при прежних трафаретах? А между тем, Царь оставался непонятым и после своей мученической смерти, а тем самым непонятной оставалась и объективная трагедия его взаимоотношений с обществом. Так глубок был духовный и психологический отход русского образованного общества от основ Святой Руси, от понимания существа Самодержавной власти на Руси!

Показательна в этом отношении частная и умная книжка В. И. Гурко "Царь и Царица." Автор ее – один из лучших сынов ушедшей России, один из столпов ее государственного строительства. Человек редкого ума и исключительного образования, он был украшением сановной русской бюрократии. Имя его останется незабвенным, как подготовителя Столыпинской реформы. Пав жертвой интриг, он оказался обреченным на относительное бездействие, но не озлобился и не превратился в оппозиционера. Оставаясь в курсе того, что делалось "на верхах," он мог наблюдать и оценивать, тем более что не принадлежал ни к каким партиям, чужд был правым и левым пристрастиям, по убеждениям же был консерватором и монархистом. Он и есть самый пригодный человек для "реабилитации" Царя в глазах общества.

И, действительно, книга Гурко, отдавая должное Царю, наповал убивает некоторые ходячие, но абсолютно лживые представления о нем, издавна отравлявшие сознание русской интеллигенции. Перед нами встает человек безупречный в семейном быту – "сияющее исключение на фоне нравов, ставших привычными в высшем обществе" – и вместе с тем образец полнейшего самоотвержения в исполнении того, что считал своим Царским Делом. Но, высоко расценивая моральный облик Царя, Гурко не находит ключа к пониманию его личности.... В государственном плане Царь и для Гурко – "маленький человек," не стоящий на уровне задач действительности! По мнению Гурко, Царю вообще была чужда широкая картина – он был способным осознавать только детали и не отличал общее "правление" от частных распоряжений, что вело его к излишней подозрительности в отстаивании своей власти от несуществующих покушений. Гурко дает понять об обычном у слабовольных людей упрямстве, чтобы проводить в мелочах свою волю. Однако Гурко признает, что Царь упорно шел по пути собственных намерений – с одним только исключением: это капитуляция 17 октября перед внушенным и навязанным ему чужим мнением по признаку "исторической необходимости."

Не задумываясь над тем, в какой мере это "исключение" способно раскрыть тайну личности Императора Николая 2-го, Гурко проходит мимо него. Говоря о умоначертании Царя, Гурко приводит свидетельство Половцова из дневника от 12 апреля 1902 г.: "Всем управляет Бог, Помазанником Коего является Царь, который поэтому не должен ни с кем сговариваться, а следовать исключительно Божественному внушению." Гурко склонен искать в этом умоначертании корень лишь некоторых совершавшихся Государем (отчасти под влиянием Государыни) самоличных действий, врывавшихся в круг нормального течения государственных и церковных дел.

А между тем стоило углубить эту тему – и именно здесь можно было найти общий ключ к пониманию поведения Царя, иногда казавшегося Гурко столь загадочным. Дело в том, что Царь, при всем своем уважении к порядку и к форме, не считал царскую волю чем бы то ни было формально связанной. Поэтому там, где он иногда настаивал на ее исполнении в обход формы, значит, что его побуждали серьезные основания. Причины таких действий надо искать не в упрямстве Царя и не в мелочности, а в чем-то другом. Сам тот материал, который Гурко нам раскрывает, ни в какой мере не вяжется с его же оценкой действий Царя. Гурко отмечает безграничное самообладание Государя, исполненное внутреннего непоколебимого упора. Его никогда не видали ни бурно гневающимся, ни оживленно радостным, ни даже в состоянии повышенной возбужденности. Гнев его выражался в том, что глаза его делались пустыми – он как бы уходил вдаль, ничего не замечая и не видя. Полное спокойствие сохранял он и в моменты опасности. Вместе с тем, по указанию Гурко, он переживал весьма сильно все то, что он ощущал, как удар, наносимый России. Поражение под Сольдау стоило ему недешево. "Я начинаю ощущать мое старое сердце – писал он Царице 12 июня 1915 г. – Первый раз, ты помнишь, это было в августе прошлого года после самсоновской катастрофы, а теперь опять." Гурко отмечает и то, что настойчиво проводил Государь свою волю в относительных "мелочах;" ни разу не нарушил он закона в вопросах общегосударственного значения!..

Вяжется ли с подобными данными упрек Царю в мелочности, в упрямстве? За чертами характера, приводимыми Гурко, чувствуется сильная, изумительно дисциплинированная воля, чувствуется глубокое сознание моральной ответственности, чувствуется и большая душа. Свойства мелочности и упрямства обнаруживаются тогда, когда человек, изображая большого человека, на самом деле таковым не является! Когда такой человек срывается со своей "позы," тут и проявляется его подлинная мелкая природа. Но у Царя-то никакой позы не было! Если он на чем-либо настаивал, значит, в его представлении, это не было мелким, и настаивал он по существенному, морально оправданному основанию...

Чтобы нам еще отчетливее представить себе свойственную Государю нравственную серьезность, коренящуюся в высокой дисциплине его духа, приведем несколько показаний о Государе другого человека, тоже заслуживающего доверия, министра Сазонова:

"Глядя на него на церковных службах, во время которых он никогда не поворачивал головы, я не мог отделаться от мысли, что так молятся, изверившиеся в людской помощи и мало надеющиеся на собственные силы, а жаждущие указаний и помощи только свыше..."

"Что бы ни происходило в душе Государя, он никогда не менялся в своих отношениях к окружающим его лицам. Мне пришлось видеть его близко в минуту страшной тревоги за жизнь единственного сына, в котором сосредоточивалась вся его нежность, и, кроме некоторой молчаливости и еще большей сдержанности, в нем ничем не сказывались пережитые им страдания... (Спала, 1912 г.)."

"На третий день моего пребывания в Спале я узнал от лечивших Наследника врачей, что на выздоровление больного было мало надежды. Мне надо было возвращаться в Петроград. Откланиваясь Государю перед отъездом, я спросил его о состоянии Цесаревича. Он ответил мне тихим, но спокойным голосом: "надеемся на Бога." В этих словах не было ни тени условности или фальши. Они звучали просто и правдиво."

А вот небольшой, но очень характерный штрих в отношениях Государя к людям, ему явно неприятным! Зашла раз речь об одном бывшем министре, которого Сазонов не называет, но в котором легко угадать Витте. Между ним и Государем лежала не только пропасть непонимания, но и нечто большее. Государь не уважал Витте, а тот платил ему озлобленной антипатией, которой нередко давал волю в своих высказываниях, прикрываемых подчеркиванием "пиэтета" к памяти Александра 3-го. Государь, конечно, знал об этих чувствах к нему Витте. Велико было удивление Сазонова, когда он в высказываниях Царя о Витте не уловил ни малейшего оттенка раздражения. Сазонов не скрыл своего удивления от Царя. Государь ответил ему следующими словами: "Эту струну личного раздражения мне удалось уже давно заставить в себе совершенно замолкнуть. Раздражительностью ничему не поможешь, да к тому же от меня резкое слово звучало бы обиднее, чем от кого- нибудь другого."

Ограничимся еще одним отзывом человека, далекого от Царя и России, но способного многое увидеть в характере Царя. Это президент французской республики Луба:

"Обычно видят в Императоре Николае 2-ом человека доброго, великодушного, но немного слабого, беззащитного против влияния и давлений. Это – глубокая ошибка. Он предан своим идеям, он защищает их с терпением и упорством; он имеет задолго продуманные планы, осуществления которых медленно достигает... Под видимостью робости, немного женственной, Царь имеет сильную душу и мужественное сердце, непоколебимо верное. Он знает, куда идет и чего он хочет."

Не будем продолжать оценки и показания, удостоверяющие исключительные моральные свойства Царя и крепость его воли. Не будем приводить и тех отзывов, которые отмечают столь же исключительную умственную силу Царя. Отсылаем читателя к известной книге С. С. Ольденбурга. Ознакомившись с ней, читатель сам убедится в выдающихся качествах Государя, как человека и правителя.

Тем большей загадкой остается стойкость легенды, которая совершенно иначе изображала Царя, а также глубина той пропасти непонимания, которая разделяла общество от Царя и которая создала почву, благоприятную для этой легенды. Едва ли допустимо ограничиваться указанием на злостность клеветы и намеренную деятельность темных сил, а также на разномыслие и разночувствие между Царем и обществом.

Важно здесь отметить два обстоятельства, которые бросают свет на природу этого расхождения, имеющего корни не только в настроениях общества, но и в некоторой установке сознания самого Царя, которая препятствовала нахождению общего языка между ним и его современниками. Одно обстоятельство это – разность понимания Царем и русским обществом института Царской власти.

Государь, как человек церковно-верующий, сознавал себя Помазанником и Царем в том высоком и ответственном понимании этих обозначений, которые присущи учению Церкви. Образованное общество, иногда и правое, было занято выяснением проблемы "абсолютизма" и "конституционных" ограничений этого абсолютизма. Этим исчерпывалось его уразумение отношения подданных к Царю. Этих "проблем" в глазах Императора вообще не существовало. Их не существовало и в глазах подлинноцерковного русского человека, и даже человека, далекого от точного учения Церкви, но для которого было ясно русское, историческое, юридическое понимание вопроса. Русский Царь не был и не мог стать "абсолютным" монархом в понимании Запада. Он был Царем самодержавным – по самой природе своей власти не поддающимся никаким формальным ограничениям ни с чьей стороны. Однако это никак не означало, что он только в собственной воле должен был искать границ допустимого. Религиозная природа царской власти в России указана в очерке Ю. Граббе "Святая Русь в истории России":

"Особенно ярко обрисовывается религиозная сущность русской царской власти в чине коронования и миропомазания. В самом начале этого чина, едва Государь входит в собор и становится на свое место, он, по обычаю древних христианских монархов, вслух при своих подданных отвечает на вопрос первенствующего архиерея: "Како веруешь?" – и читает св. Символ православной веры. После этого начинается сама служба. Все реликвии принимаются Царем "во имя Отца и Сына и Святого Духа." Читаются глубокие по содержанию молитвы с исповеданием, что земное царство вверено Государю от Господа, с прошением о том, чтобы Господь всеял в его сердце страх Божий, соблюдал его в непорочной вере как хранителя св. Церкви, "да судит он людей Божиих в правде и нищих в суде, спасет сыны убогих и будет наследник Небесного Царствия..." Но особенно торжественный и трогательный момент – это чтение Царем коленопреклоненной молитвы, полной смирения, покорности и благодарности Богу: "Ты же, Владыка и Господь мой, наставь меня в деле, на которое меня послал, вразуми и управь в великом служении этом... Да будет сердце мое в Твоей руке, чтобы все делать к пользе врученных мне людей и к славе Твоей, яко да в день Суда Твоего непостыдно воздам Тебе слово..."